Про Иркутск и окрестности

22 мая 2024

Русский писатель, этнограф и краевед Николай Щукин родился в Иркутске в 1792 году. Публиковал заметки о родном крае, быте и традициях местных жителей в журналах «Московский телеграф», «Северная пчела», «Москвитянин» и других. В 1852 году вышел его очерк про путешествие на остров Ольхон в журнале «Сын Отечества». Вот отрывок про дорогу от Иркутска до Ольхона, бурятов и их быт*.

На берегу Байкала, близ Иркутска, гравюра, 1817 год. Фото: wikimedia/Nikolai Vasilevich SEMIVSKY

* Текст приводится по изданию 1852 года, но в современной орфографии.

Кто не знает в южной Сибири, по дороге в Кяхту, между высочайшими горами, озера Байкал. Жители называют свое огромное озеро морем.

[...] Из Иркутска лежит к Байкалу три пути. По главной заморской дороге считается до озера 60, по кругоморской, сухопутной, ровно 100 верст. Можно попасть на Байкал и с якутской дороги, лежащей от Иркутска прямо на восток. Проехав 30 верст до села Аёка, поворачивают направо, и через деревни Еливку, Куяду, Тугутуй и Харат выезжают к Байкалу, на устье речки Голоустной. На остров Ольхан можно попасть или водою по морю, или сухим путем с якутской же дороги.

[...] Мы вышли из повозки с тем, чтобы пешком подняться на Веселую гору, но сил достало у весьма немногих, слабые лезли опять в повозки, с тем, чтобы добрые, послушные кони помогли им достигнуть цели. Наконец мы поднялись на самую вершину горы, и все вышли из повозок. За нами внизу лежал город Иркутск, на краю горизонта рисовались в отдалении Тункинские гольцы, красноватый цвет обнаруживал их гранитный состав, а белые площадки убеждали, что они покрыты еще снегом, хотя до них было не менее 100 верст; видопись превосходная.

[...] Веселая-Гора есть кряж Бог знает каких гор, назовем их Иркутскими; он тянется от севера на юг и покрыть березняком, следовательно, имеет черноземную почву, богатую урожаем хлеба; но теперь нет на нем ни одной пашни. Ученый агроном вздохнул бы, смотря на ужасную полосу бесподобной земли, оставленную без обработки.

[...] С Веселой-Горы мы спустились к речке и деревне Кажлуку; тут опять стали подниматься на гору, с вершины которой мы увидели перед собою бесконечную равнину, на которой виднелись деревни, табуны скота и пашни; тут же струилась река Куда, небольшая и небыстрая.

[...] Мы переехали деревню Турскую, и въехали в большое село Оёк; в нем более 300 домов, из них некоторые выстроены на городской манер. Оёкская волость считается второю в губернии, по населенности; в ней 5000 ревизских душ. Жители промышляют земледелием и извозом. У одного из крестьян более 100 десятин под пашнею, но подобные примеры в Сибири не редкость. Земля здесь черноземная, не требует удобрения, и при трехпольном земледелии существует в разработке более ста лет. Навоз кидается в рытвины и овраги, как материал ни к чему негодный. Только малая часть его идет для удобрения грядок в огородах под огурцы и капусту. Изобилие в землях дает возможность иметь большие огороды; не только в деревнях, но даже в городах при каждом доме непременно огород с овощами, а потому огородничество здесь неизвестно. На рынки овощи привозят крестьяне. Картофель стали разводить с половины прошлого столетия; он так распространился и пришелся по вкусу, что составляет главную пищу в посты. За картофелем следует табак простой или тютюн с желтыми цветами, выписанный бывшим здесь губернатором, незабвенным Кличкою. Табак этот груб, с дурным запахом и в грядах гибнет от первого мороза, а потому Сибирячки ломают его незрелый, около 15 августа, урочного времени для инеев, или утренних морозов. Табак американский, с розовыми цветами, не боится морозов, но удивительно, почему не распространился между народами, хотя семена и были несколько раз даны крестьянам.

«Вид Никольского монастыря на Байкале», рисунок, Андрей Мартынов, 1806–1810 годы. Фото: wikimedia/Андрей Ефимович Мартынов

Рождается вопрос, куда жители сбывают свой табак? Во-первых редкий Сибиряк не курит или не нюхает табаку. Во-вторых Тунгусы, Буряты, Якуты, словом, все инородцы — страстные курители. Даже прекрасный пол не уступает молодым девицам в курении вредной травки, столь удачно располагающей к чахотке, особливо же при содействии корсета. Табак в Иркутске, на рынке, из первых рук, стоит иногда 5 рублей серебром за пуд, а такия деньги, при дешевизне съестных припасов, не безделица для женщины. В Петербурге существует пристрастие к кофе, а в Сибирячках гнездится наклонность к чаю, там чай подают гостям в каждое время, днем и ночью. В укор хозяину говорят: он не напоил даже чаем! В купеческих домах кипит самовар с утра до глубокой ночи: один пуст, подают другой. Можно ли осуждать подобное обыкновение? Говорят, что теплая вода ослабляет желудок, располагает к простуде, — может-быть, но с другой стороны, чай отнимает охоту к пьянству, имеет питательность, и зимою скоро согревает. Чай имеет менее наркотического свойства, нежели кофе; говорят, что он сушить, но если допустить в нем питательность, останется ли место сушению? Народ в Сибири пьет чай с китайскими леденцами; положив за щеку леденец, пьют по десятку чашек.

Буряты расписывают статуэтки будды, 1895 год. В монгольском языке скульптурное изображение будды, бодхисаттвы, дхармапалы, махасиддхи или другого значимого персонажа обозначают словом «бурхан». Фото: Library of congress

Крестьяне в Сибири одеваются летом в шинели из сукна своей работы; цвет его обыкновенно коричневый. На этой шинели узкий кратен, как у наших плащей. Кушак шерстяной, своей же работы, у богатых толковый, разноцветный, полосами. Их ткут в Иркутске особенные мастерицы, из китайского крученого шелка. На голове шляпа нижегородская, поярковая, с широкими полями. У небогатых шляпа своеделка, из овечьей шерсти; узкие поля у нея загнуты к тулье. Удивительно! Точно такие же валяные шляпы у мужиков белорусских. Неужели какой-нибудь Белорусс передал Сибирякам фасон своих шляп. А может быть, при этом случае подтверждается истина, что одна и та же идея, одно и то же открытие могут проявляться у народов, разделенных неизмеримым расстоянием. Лаптей Сибиряки не знают, во-первых потому, что в Сибири нет липы, а во-вторых, почти каждый из них умеет выделывать сапожную кожу, у каждого есть коровы и быки, а потому Сибиряк носит или чарки, род котов, или ичиги, обувь татарская, в роде наших домашних сапогов, только ичиги обвиваются около берца ремнями, вероятно для того, чтобы плотнее сидели. Чарки также привязываются к ноге оборками, или узкою шерстяною тесьмою. Чулки обыкновенно шерстяные, онуч не знают. Рубашки у Сибиряков не всегда холщовая, но чаще из дабы, синего бумажного холста из Китая. Выше дабы стоит полушелковица, тоже китайская ткань из шелка и хлопчатой бумаги, редкая, узловатая, цветом бледно красная. Наконец, верх щегольства есть рубашки из финзы, толковой китайской материи, похожей на лучшую тафту.

В домашнем быту видно всеобщее изобилие. Хороший дом, нередко с чистою горницею назади, во дворе амбары и сараи, за домом большой огород с овощами. У редкого нет солонины для щей летом, у каждого молоко и густой творог, яйца, картофель, редька, морковь, репа и капуста. Хлеб всегда сеянный сквозь частое сито. Пшеничный похож на петербургский пеклеванный. В воскресенье каждая хозяйка печет шаньги или кислые ватрушки с творогом, и это печенье носит название мягких в продолжение целой недели. Баба, встретясь с другою, говорит: мы сегодня пекли мягкия, тут разумеются шаньги, булки и пр.

Селенгинские буряты — этнотерриториальная группа в составе бурятского этноса. Проживают в нижнем и среднем течении Селенги, крупнейшей реки из тех, что впадают в Байкал, 1895 год. Фото: Library of congress

Язык здесь вологодский, старинный, потому что первые поселенцы пришли сюда из Вологды, Тотьмы, Устюга и других городов. Язык, ими занесенный, сохраняется доныне, с прибавкою местных слов; вышедших из употребления слова здесь в ходу и силе; например, слово дивно, значит и порядочно, и довольно много. Если спросите у Сибиряка: много ли у тебя скота? Он скажет: дивно! Это значит немало. Далеко ли до такого-то места? Дивно! Т. е. неблизко. Сколько лет прошло, как быль у вас головою такой-то? Дивно! — это значит несколько годов. Слово однако значит здесь сомнение; например: Однако ты, брат, взял, — значит: Чуть ли не ты, брат, взял. Ну, значит нередко да. За деревнею Оёком другая жизнь, нравы и физиономия. Здесь, на широкой степи, по течению речек Куду, Дзон-Мурага, Куяды и других кочуют Буряты, племя монгольское, поселившееся здесь с незапамятных времен. Китайские историки намекают о народах, здесь обитавших в VI столетии после Рождества Христова, Буряты не живут деревнями, но улусами. Несколько юрт, разбросанных однако ж на большом пространстве, составляют улус. В них живут временно, например, летом; настала осень, и Буряты рассеиваются кому-куда любо, по зимним улусам. Такой образ жизни есть следствие необходимости: пастух гоняется за травою, и на одном месте жить не может.

Юрты у здешних Бурят не войлочные, как за Байкалом или в Монголии, но бревенчатые восьмиугольные. Внутри посредине горит вечно огонь; дым выходит в отверстие, сделанное в кровле, прямо над огнем. Двери на полдень. Ни столов, ни стульев нет; Буряты сидят на полу, сложив ноги кренделем, и от нечего делать курят табак. На степи между селом Оёком и рекою Леною считается их тысяч до пятнадцати мужского пола. Окруженные Русскими, они давно переняли от них земледелие, и чуть ли не превзошли в этом деле своих учителей. Древнее обыкновение наполнять искусственно луга и пашни в большом употреблении у Бурят. Они запрещают какую-нибудь речку фашинником, и проводят из нее каналы, которые, в свою очередь, раздробляются на множество других каналов, и вода разливается по лугам и пашням. Русские не могут в этом деле подражать Бурятам, потому-что пашни свои располагают по возвышенностям и скатам гор.

Буряты за едой. Фотозарисовка о жизни бурятов среднего достатка, 1895 год. Фото: Library of congress

За всем тем здешние Буряты бедны, между ними нет таких богачей скотом, какие есть за Байкалом. Многие пустились в спекуляции, гоняют в Иркутск скот. Другие торгуют пушным товаром по домам в городе, в Иркутске они появляются зимою, и квартируют около мясных рядов, где бойни; тут за ничтожную плату получают они кишки, требушину и кровь, на снедь. Квартиру нанимают самую грязную, например, баню, избу, давно брошенную. Тут они располагаются для ночлега и еды, остальное время проводят в движении по домам и рынкам. Зиму и лето ходят они в шубах из овчины; рукава у шубы широкие, но в кисти узкие; в них помещают они соболей, белку, лисицу и другие шкуры. Бурят приходит в дом купца и предлагает соболей; в руках у него нет ничего; но лишь вы изъявили согласие купить, Бурят вытаскивает из рукава соболя, другого, третьего и так далее; иногда меняют они свой товар на старое платье, медный и оловянный лом, а деньги серебряные покупают как товар, для женских украшений и разных поделок.

Буряты дома питаются преимущественно пареною рожью: насыплют зерна в чугунную чашу, нальют воды, закроют деревянным колпаком и поставят на огонь. Когда рожь упреет, подливают молока, сметаны, масла, что случится, и хлебают деревянными ложками своей работы, а чаще просто рукою. Хлебов печь не умеют, да и негде. Муку мелют на русских мельницах только для продажи.

Язык сильно отстал от монгольского, так что Бурят забайкальский с трудом понимает иркутского.

[...] Наконец приехали мы в Косую Степь. Деревня эта лежит между горами, на речке Бугульдеихе. — На улицах грязь, а в воздухе сырость. Деревянная церковь, десятка два, три домов, и все тут. Далее к Байкалу нет русских селений, нет их и по сторонам. Косая-Степь словно сирота на чужой стороне. Трудно понять, какие выгоды привлекли сюда человека, верно они существовали прежде, иначе не распространилось бы селение. Теперь хлеб родится не каждый год хорошо, звериные промыслы неважны, только лов подледных омулей в Байкале сколько-нибудь удовлетворителен. [...] Природа совершенно переменилась; вместо гор, покрытых лесом, тянутся голые невысокие хребты из глыб или плит кварца, полеваго шпата; иногда попадается и гранит. Между горами тянутся узкие лощины, покрытыя скудною травою. Нет ни ручья, ни речки, везде голо и пустынно. Трудно сыскать в Сибири подобное местоположение и природу, столь тощую. Окрестности Иерусалима походят на здешнее место; недостает только палящих жаров.

[...] Мы ехали все через отроги невысоких гор; по сторонам горы, вдали горы, так что ни малейших признаков моря не было в виду. Вдруг мы остановились на краю утеса; внизу волновался пролив, а за ним возвышался гористый остров Ольхон, цель нашего путешествия. Как исковеркана здесь природа! На матерой земле горные мысы выдаются в море и образуют заливы, тоже самое и на острове Ольхон, который есть видимое продолжение матерой земли. Вода из моря как бы вторглась и заняла низкие места. Пролив в воротах не более двух верст шириною, далее он расширяется. Долго мы смотрели с высоких горных мысов, то на волнующийся пролив, то на гористый Ольхон. Ни одной живой души не было на острове, он как неприступная пустыня возвышался перед нами, и горы его волновались одна из-за другой; ни одна из них не спускалась однако ж в море стеною или утесом, но всегда крутою россыпью, означавшею разрушение горно-каменных пород. На отдаленных горах приметен лес, чего нет на матерой земле.

Мы спустились вниз на берег моря, и нашли там лодку, а в ней Бурята гребца. В воде плавали какие-то шары грязно-зеленого цвета. Мы доставали их руками, и не могли понять, что это за вещество. Шарик величиною был менее куриного яйца, совершенно круглый, разрезанный пополам представлял в середине ядро; мы заключили что это моллюск, никем не описанный, а следовательно неизвестный.

Надобно было переправляться на другую сторону пролива. Бурят взмахнул веслами; на корме никого не было. Вода в Байкале прозрачна как хрусталь, мы смотрели в глубину, и видели какие огромные камни на дне моря и как они беспорядочно взгромождены один на другой. Наконец глубина увеличилась и дно исчезло.