Дороги Урала

17 октября 2023

Василий Немирович-Данченко — писатель и увлечённый путешественник, старший брат драматурга и основателя МХАТа Владимира Немировича-Данченко. За девяносто один год жизни он посетил множество стран — Испанию, Италию, Японию, был в Африке и на Балканах. А ещё исколесил весь Русский Север. В 1875 году он путешествовал по Уралу. Очерки из этой поездки, фрагмент которых ниже, выходили в разных изданиях — в журналах «Дело», «Русская речь» и «Исторический вестник», в газете «Русские ведомости» — с 1877 по 1884 год, а в 1890-м были изданы отдельным сборником под названием «Кама и Урал: очерки и впечатления».

Автор Василий Немирович-Данченко

XLIV. От Кунгура до Суксунской горы

Богоявленский собор в Кунгуре — снят в начале двадцатого века. В 1937 году собор был взорван. Фото: wikimedia/неизвестный автор

— Страсть как мы этой дороги боимся! — машет на нее кнутом ямщик.

— А что?

— Всех коней извела каторжная!.. Еще хорошо, что начальства нет, потому начальство требует, чтобы не сворачивали в сторону, а по ней ехать по самой. Я тут пару чудесных коней потерял...

— Колеют? — машинально спрашиваю я.

— Колеют! А когда нет, так каждый день на шестьдесят коней тридцать-сорок подков нужно новых. Мочи не стало! Кузнец и молотовщик отдыху не знают, так что колесо перетянуть иногда дня два ждать приходится. Экипажей что на дороге брошено!

И действительно, навстречу нам попался священник. Сам идет впереди, позади лошади с кое-как навязанными на них узлами, подушками, чемоданами.

— Что это вы, батюшка?

— Да у Бушуевской станции колеса и передние, и задние — вдребезги... Тарантас я бросил, а в Екатеринбурге за него полтораста дал... Из самого Иркутска еду, а такого пути еще не встречал.

— Плохо, батюшка, Богу молились, — замечает мой спутник.

— Непрестанно воссылаем мольбы о путешествующих. Но что же делать! Ныне по нашим грехам и чудес нет.

— Каких чудес?

— А уцелеть экипажу на сем пути разве не истинное чудо? Вон дама сидит на развалинке своей коляски и ревмя ревет. Кстати наехали мы. Взяли ее к себе.

— Что же я с коляской-то делать буду?

— Бросить надо.

— Я за нее в Перми пятьсот рублей отдала. Думала, дочери в приданое!

Гостиный двор в Кунгуре в начале двадцатого века. Фото: wikimedia/неизвестный автор

За Сабаркой пошли поля. Народ, видимое дело, землей живет. Кровли крыты соломой, соломой же покрыты и многочисленные, всюду попадающиеся часовни. Когда мы проезжали мимо них, выходили старики и позванивали — не бросим ли несколько грошей. Видимо, народ здесь пошел религиознее. Где нет часовни — там белые столбики с иконами. И тип у народа какой. Черные брови, несколько задумчивые глаза, женщины румяные и стройные. Не в Украину ли попали мы? Не Новороссийский ли юг это? И только синяя кайма резко очерченных гор на краю неба говорит вам о далеком Урале. Всё, что ни окинешь взглядом здесь, вся эта к самым горам подступившая гладь — вспахана до последнего клочка или сменяется сочными понизями с тучными мровинами.

— Тут народу хорошо жить! — вглядывается ямщик.

— Отчего?

— Потому у него заработков много... Не хочешь на заводе работать, в Суксуне землю паши. Земля здесь хорошая, жирная земля... В ей силушки много... Нет земли либо тяжело хозяйничать — иди в Кунгур на кожевни... А коли ежели вот — в извозе. Тут от самой Сабарки народу рай — не житье!

— Отчего у вас одни бабы косят?

— Баба по здешнему месту большой человек. Мужик на заводе либо в кожевне, а баба в поле. Здесь баба крепкая, ядреная... Иная за двух заводских мужиков управится. Нашу сабарскую бабу не замай... В иных прочих местах баб бьют, а здесь бабу нельзя бить.

— Не дается?

— Она сама оклоушит кого угодно в лучшем виде. Сабарские бабы своих мужиков в струне держат. Во как учат! Коли пошел пить — и ее с собой бери. Один не смей.

— Что же тут хорошего? Вдвоем и пропьют вдвое.

— С бабой-то вдвое?.. Никак этого невозможно! Мужик стервеет от водки, а баба пьет с разумом... Она честно, благородно — стаканчик выпила и мужика прочь из кабака волокет домой. Наше крестьянское хозяйство одной бабой и держится. Не было бы здешней бабы — и достатку бы не стало! Здесь баба мудрая, справедливая... У нас и на сходы бабы ходят.

— Ну?

— Верно! И говорят бабы на сходах, если хозяина нет либо если она вдова с семьей осталась... У нас часто баба рестантов водит, когда мужика нет... Она за мужа повинность справляет.

— И убегают от них, верно?

— От нее не убежишь. Она свое дело знает. Наша баба, бывает, и на зверя с ружьем ходит за Суксун. Тут одна есть, Марфа, так она двенадцать медведев убила уж. Вот она какая, наша баба.

Гладь кончилась.

Мы въехали на Суксунскую гору. Еще издали рисовались нам загадочные дали. Как будто бесчисленные облака, приникли там и сям синие рощи... С вершины налево — лощины за лощинами, целое марево холмов, гор и хребтов, словно нежданно-негаданно раскинулся перед нами какой-то сказочно красивый край. Вон в узком ущелье сбилось большое село Советное; там разрабатывают чугунную руду. Вон из-за горных скал следующей гряды вьется дымок — там прислонилось к кручам и осыпям другое село... Направо — лощины за лощинами. В одной из них грациозный извив голубого пруда и масса серых строений завода. Белая церковь точно стремится вырваться из них, вырваться прочь из тесных объятий этих гор и, словно жалуясь, высоко в самое небо возносит свой ярко сверкающий крест... Вся жизнь по лощинам и по норам... Здесь на вершинах — пустыня...

Меланхолически шелестит под ветром редкая трава; корявая, вся сморщенная береза жмется, точно испуганная, по самой земле, громадные камни поседели от старости: тысячи лет они думают всю одну и ту же думу над этими долинами и холмами.

— Хорошо!.. У нас место красовитое, — замечает мой спутник. Вдали едва-едва заметные мерещутся синие массы Урала... Вблизи золотые равнины ржи, изумрудные пятна свежих лугов...

— Хорошо! Действительно хорошо.

— У Сабарки лучше. Там народ богаче живет.

— Тут место красивое.

— Зато и бедноты здесь. Ишь какие себе кижи построили! — и ямщик махнул кнутом на ютящиеся внизу однооконные маленькие клетушки, — семьями живут здесь! Беда! Как и дышать-то?

Тарантас точно нырнул вниз... Великолепный сосновый бор расступился и захватил нас в свое задумчивое царство. Громадные великаны, стройные, выхоленные, посылают нам навстречу свой приветствующий шелест... Лошади, попав на хорошую дорогу, бегут весело вперед — туда, где за последними соснами курится нам навстречу густой и удушливый дым.

— Это еще что там?

— А на околице навоз жгут, чтоб от соседей сибирская язва не перешла сюда. Она страсть этого дыму боится. Теперь округ всего села такие костыри курятся. Ну и точно ходит-ходит язва — а сюда не может.

Народ здесь живет дикий. Мы просились в избы — нас не пустили никуда. Так и пришлось уехать отсюда.

XLV. От Суксуна до Ачитской

Суксунский железоделательный завод на реке Суксунчик, 1908 год. Фото: wikimedia/неизвестный автор

Чем дальше, тем окружающие нас виды всё лучше и грандиознее.

Что за чудные окрестности открываются, например, с песчаной горы... бесконечный простор перед вами. Всё раздвигается далеко-далеко. Налево среди холмов голубеют извивы красивой реки, направо котловина. С самого дна ее подымается отдельно стоящий конический холм резких очертаний. Он точно давит прижавшееся к самому подножию его село Ключи... По той же котловине чуть ли не десятью рукавами разливается речушка, выметывая повсюду островки то из белого камня, то из зеленых луговинок, то покрытые свежими рощами. Дорога с самого Суксунского завода превосходная, потому что грунт твердый и не испортишь его ничем; никакие инженеры не могут создать тут подобия того ада, который мы оставили за собою и должны еще встретить впереди.

— У нас село Ключи богатое.

— Чем?

— Хлеб свой. Не покупаем... Опять же тут такие целебные источники есть.

Оказалось, что около из земли бьют серные ключи, давшие свое название и селу. Они действительно пользуются заслуженной славой, хотя, разумеется, около нет никаких приспособлений для помещения больных.

— Дорога-то какая здесь славная.

— А вот погодите, завернем за село.

— Ну?

— Помянете родителей.

И действительно, не успело село Ключи с их почтовой станцией отбежать назад, как нас опять начало взбрасывать, а в некоторых местах просто выкидывало из телеги. Жалея свою голову, я на этот раз взял экипаж без навеса.

— Это еще мы проселком едем! — обернулся ко мне ямщик.

— А настоящая дорога?

— Там не приведи Бог. Вон она, взгляните.

Я посмотрел — ряд каких-то сугробов, на которых растет трава. Видимое дело, никто тут и не ездит. Сверху наброшена галька, под нею крупный камень, а под камнем глина. Всё это расползлось, встало ребрами. Разумеется, езда невозможна. Когда я расспросил, оказалось, что до «исправления» по этому пути ездили и ничего, не особенно было плохо, а как исправили дорогу, так уж никого на нее и калачом не заманишь. Сотни тысяч рублей и государственных, и земских истрачено на этот путь и только для того, чтобы из удобного сделать его совсем недоступным. В одном месте проселок свернул на эту каторжную дорогу и нам пришлось сделать полверсты по ней. Эти полверсты мы шли час по крайней мере. Не только ехать — идти было трудно. На самой середине пути мы наткнулись на почту.

Телега без коней, лошади отпряжены, и на чемоданах и сумках грустно сидит почтальон, словно Марий на развалинах Карфагена. Не успели мы взъехать на мост, как наткнулись на новую картину: полковник Войцеховский — колесо его экипажа провалилось в дырья этого моста — загородил нам путь. Без преувеличения можно сказать, что проезжий на этом только что исправленном пути рискует быть убитым или изувеченным каждую минуту. И такая дорога идет от Ключевской вплоть до Быковской станции без перерыва... Больная женщина встретилась нам около самой Быковской станции. Пешком она не могла идти и потому лежала пластом, избитая, вся в синяка — в своем тарантасе, который как носорог переваливался с одного бока на другой. А рядом с ней дети головами друг о друга стукаются как телята, которых везут на убой. И дальше всё было так же, как и здесь... Когда мы сползли на целину — увидели ту же картину: после только что оконченного ремонта тракт зарос травою и о его существовании напоминают только телеграфные столбы да березовые аллеи.

— А прежде, до ремонта, и тут можно было ездить... Почему же теперь не пробуют? Ямщик остановил коней.

— А вот подите да поглядите!

Я взошел на дорогу... Черт знает какой хаос представился моим глазам. Колдобины, сугробы, ямы в полсажени глубины. Кое-где галька расползлась и обложила растрескавшуюся глину, в других местах из-под камня торчат вверх какие-то пучки сучьев, которыми наскоро забрали дорогу... Даже пешком идти увязнешь, а лошадям ни за что не вытащить телегу, которая по самую ступицу уйдет в эти засовы и ямы...

И на эти безобразия казна ежегодно отпускала по четыреста тысяч рублей. Интересно, в чьи карманы угодили эти деньги? Кто исправлял этот путь, сделав его совсем невозможным? Стон стоит по всем окрестностям. Одни плачутся на то, что лошадей на нем покалечили, другие на то, что добраться никуда нельзя... Обозчики воют. Хоть совсем не вези товаров: всё равно приходится и их бросать посередь пути за невозможностью миновать эту, в полном смысле слова, и для людей, и для коней каторжную дорогу... Можно сказать, что у кого из проезжих здесь голова оказывается не разбитой и сам он выходил из этого испытания здоровым, то такое чудо следовало приписать особенной благости Провидения. Проезжим оставалось одно утешение — отводить душу, записывая жалобы в станционные книги. И зато сии последние действительно представляют здесь своеобразную литературу. Сколько злости, остроумия и слез потрачено пассажирами на описание своих злоключений.

— Это еще что... А вот сейчас на Ачитскую станцию приедем.

— Ну так что же?

— Здесь хуже путина.

— Да разве может быть хуже?.. — испугался я.

— Сами увидите.

И это оказалось правдой. Каждую станцию здесь едешь — думаешь, ничего ужаснее быть не может, и на следующей убеждаешься, что воображение бессильно создать то, что сотворено здесь земскими техниками и заправилами. Вон перед нами громадный обоз с казенным порохом увяз и стоит посередине дороги.

— Сколько времени, братцы, здесь? — спрашиваю у понурившихся и до последней степени озленных солдат.

— Второй день! Ничего поделать не могим... И есть самим нечего, и кони голодные! А с каждым новым часом телеги вязнут всё больше и больше.

Набережная реки Камы в Перми, 1911 год. Фото: wikimedia/Александр Якунин

Дальше — опять земский сенокос, то есть дорога, поросшая травой. Мы имели неосторожность двинуться по ней — и жизнь прокляли. Как ни искалечены боковые объезды, как ни испорчены они, всё же с ними и сравнить нельзя этого земского тракта. Это что-то невероятное. Галька, насыпанная здесь, весит каждая по три фунта. Я сам видел гальки с голову двухлетнего ребенка. Всё это брошено прямо на вязкую глину и не утрамбовано. Думали, что колеса экипажа и копыта коней утрамбуют и разобьют камень, но никто не рискнул ехать — и всё так и осталось в своем полном и несравненном безобразии. А где и проехали неосторожные, там сейчас же образовались глубокие колеи. На жалобы проезжающих земство не обращало внимания, а когда появились в газетах известия об ужасном состоянии Сибирского тракта, тогда пермская управа не нашла ничего лучшего, как ассигновать тысячу пятьсот трублей на преследование газетных корреспондентов. В этом отношении чрезвычайно любопытна жалоба, записанная в книге Ачитской станции. Привожу ее здесь целиком: «Ввиду того, что Пермское земство значительным большинством голосов определило тысячу пятьсот рублей на преследование корреспондентов и газетных заявлений об ужасах Сибирского тракта, сим свидетельствую, что тракт за несколько станций до Екатеринбурга и от него также невообразимо дурен. Но будучи инженером, не могу не изумляться громадности цифр стоимости исправлений дороги. Проехав от границы Монголии до Екатеринбурга, положительно нигде не встречал такого отвратительного пути. Раньше много слышал и читал о неисправности его, но никогда не мог себе представить, чтобы действительность превзошла воображение. Глубокая грязь, выбоины и ухабы в двенадцать вершков вышины и глубины, местами полотно дороги перерыто канавами. Исправление ничтожно, запас хряща незначителен, еду от трех до пяти верст в час».

И таких заявлений сотни. Я видел, проезжая в один конец, обширные заготовления для исправления некоторых участков дороги, а возвращаясь обратно через несколько месяцев, нашел, что путь совсем испортили, а не улучшили. Несчастные в полном смысле слова ямщики должны были сами прокладывать себе дорогу по сторонам зигзагами, увеличивая длину пути. И замечательно, что проложенные ими тропы, ничего не стоя, гораздо лучше, чем драгоценный Сибирский тракт, по которому перестали ездить. Одно, что немного примиряет со всем этим, да и то записных любителей природы, это виды Урала. Они здесь грандиозны и красивы. Вон изящно рисуются на горизонте две горы, имеющие форму красивых персей. Их так и называют «титечными»; за ними мерещится уже главный хребет Урала — точно там, на краю неба, вырезались синие грозовые тучи.